— В общем, делаем так, — вздохнул я, — К лаврушке ты не прикасаешься. Вообще. Никак. Даже если будет угроза жизни. Твой двойник ни грамма не приспособлен к выживанию или решению конфликтов, но если ты не можешь бороться с собственной зависимостью, то спасать я тебя не буду. Помочь — помогу, даже знаю как. Еще — если мы не хотим оказаться на Коморской, то ведем себя просто прекрасно, понял? Я завтра маску забираю, если она нормально получилась, то даже по общаге буду носить, тебе спокойнее будет. Но ты… Ни в зуб ногой, ни в жопу пальцем! Мы договорились?

— Да! Да! — лихорадочно закивал мой сосед, тут же интересуясь, — А как ты мне сможешь помочь?

— Очень просто, — злодейски ухмыльнулся я, — Ты скучаешь по этому задире и кобелю, потому что у тебя есть ресурсы о нем думать. Вот их-то мы тебя и лишим.

— …не понял?!

Глава 8. Сгорел сарай, гори и хата

Чай отдавал даже не веником, а натуральным смолистым поленом, но я его всё равно пил, задумчиво крутя в руках свою маску. Хорошо сделали, гады. Прямо натуральное лицо идеального гражданина, ну то, которое с памятников. Правда, не совсем понятно, почему у нас, носителей славянских морд, на всех памятниках с обезличенными солдатами, рабочими, учеными и прочими красуется харя истинного арийца с тонким ровным носом и квадратной нижней челюстью, вместо обычной славянской рожи во всем её великолепии… ну да ладно. Я уж точно спорить не буду, так красивше и вообще.

Сама маска была сделана из хирургического титана, неплохо так заполированного. Ни краски, ни смазки, правда внутри прокладки мягкие имеются, чтобы ничего не натирало и не запотевало. С этим вопросов никаких, сделали гады мне её не просто на совесть, а как произведение искусства прямо. Ну а ругаюсь я потому, что на лбу маски эти шутники выгравировали герб советских неосапиантов — серп, молот, рука с молнией. А у меня даже челки нет, чтобы это безобразие хоть слегка прикрыть. Ай, ладно, зато работает прекрасно! Прилегает плотно, обзору не мешает, ноздри сквозь отверстия в положенном месте замечательно дышат, а вот говорить чуток неудобно, так как говорильное отверстие или там сеточку эти слесари институтские делать не захотели, вместо этого отдав готовое изделие в лапы кому-то из «копуш», изменившему свойства титана в нижней части полумаски. Теперь она пропускала звуки в диапазоне частоты человеческой речи. Только вот губам было неудобно.

Если бы не КАПНИМ, который я не снимал даже на ночь, жизнь бы показалась вообще чудесной. Экзоскелет-ограничитель хоть и был сконструирован так, что почти не мешал двигаться, но спать в нем было плохо и неудобно.

В квартиру ввалился потный как сволочь Паша, дышащий тяжело, почти на ладан. Майка на нём была доброкачественно мокрой, а на осунувшейся роже царила усталость и пот. Я показал Салиновскому большой палец, а тот, слегка отдышавшись и кивнув по ходу дела, направился в ванну, приводить себя в порядок.

Целую неделю мы уже жили спокойно. Неприятности, ошеломившие в первые два дня, затем как отрезало. Никто не приходил рвать блондинчику яйца, никто не падал на меня с лестницы, никакие злыдни не мешали походам в магазин и на вводные лекции в общеобразовательный институт. Тишь, гладь, да благодать. На фоне такого подарка судьбы, мы довольно быстро разобрались в пашиной проблеме, которая, как оказалось, проистекала из асоциальности моего соседа по комнате.

То есть, тринадцатилетний сопляк, как-то покушав маминого супу с лавровым листом, переживает эрзац-пробуждение источника (так как источника у него нет), становясь патогеном (это меня уже в институте научили, как правильно называются неогены без источника). Что делает этот сопляк в пубертате, ощутивший потерю тормозов? Грубит маме, посылает папу, встает из-за кухонного стола и идёт на улицу, реализовывать свои хотелки. А они, эти хотелки, довольно легко реализуются, правда, с последствиями, на которые буйствующее альтер-эго чихать хотело. За него огребал хозяин. И доогребался в итоге до момента, когда его еще детское подсознание укоренило в себе ложную уверенность: с лаврушкой он бог, а без этого допинга — чмо. Причем не простое, а слабое, чахлое и все на него кашлять хотели.

Затем переезд в Стакомск, встречи с простыми советскими психиатрами, жилье в одиночку. Это для меня подобное было благом, а Паша что? Обычный пацан, которого забрали из семьи, умудрившийся за короткое время в образе альфача посраться со всеми! Ну и позора, конечно, на семью навлек. Простой советский психиатр, даже сука сложный советский психиатр не будет панацеей, но большего нормативы, регламенты и квоты Паше просто не могли позволить. Ему рассказывали, как нужно поступать, что нужно делать, о чем думать, а затем… выпинывали назад, в одинокую жизнь. Где единственный путь к социализации, найденный Салиновским, лежал через пожирание лаврушки и пихание своего полового органа в каждую найденную жертву. А иногда и не одну за раз.

Мне, конечно, очень импонирует политика и практика этого СССР всех стричь под одну гребенку, несмотря на то что в данном случае неогены самые пострадавшие. Но оно работает и работает замечательно. Лупя по площадям, повышая средний уровень среднего человека в целом, страна в целом и выигрывает. Психиатров мало? Зато терапевтов жопой жуй. А если распыляться, приспосабливаться к каждому индивидуально, то прогресс, неотъемлемая, хоть и неочевидная для большинства граждан штука, завянет. И превратится мир в чудовище, пожирающее самого себя, в надежде удовлетворить хотелки и болячки каждого. Мне это прекрасно известно. Видел, как подобное происходит. Апокалипсис — он вовсе не огонь, пожирающий планету, а раса, решившая жить для себя, а не для своих потомков.

Это смерть. Слабые, больные, «не такие» — они все цепляются на массу здоровых людей, тормозят её, раздёргивают внимание, ресурсы, ценных специалистов. Может, и неправильно бросать таких как я, Паша или там больных детей без присмотра и ухода, но это сейчас. Куда эффективнее допинать человечество до точки, когда этот присмотр и уход не станет гирями на его, человечества, ногах. И я такому подходу, если честно, рад. Видел, к чему медленно приводит альтернатива. Не хочу увидеть вновь, как две трети населения становятся обслуживающим персоналом, а оставшаяся изобретает всё новые потребности и средства их удовлетворения.

А Пашу требовалось просто гонять. Не давать погружаться во внутренний диалог. Общаться. Заставлять учиться, бегать, жрать нормальную еду. Несложно, даже довольно просто, но заняться подобным было некому. Точнее, было… будь у Салиновского потенциал выше, но такая роскошь для патогена? Да еще и умудрившегося знатно попрыгать по чужим койкам в тринадцать-то лет? Нет! Впрочем, это касается и меня, всего такого уникального, но жившего в жопе мира на общих правах сироты. Может и правда ради прикрытия там или еще чего, точно не знаю, но вот что вокруг меня не водят хороводы с вытянутыми трубочкой губами, в надежде чмокнуть Витеньку прямиком в его сладкий анус — это точно.

— Жрать, — мой палец указал на кухню вышедшему из ванны соседу, уже научено отведшему взгляд от моей рожи, — Потом чай и спать. На утреннюю пробежку пойдем вместе.

— Это… я тут подумал и решили, — возвестили уставшие мослы, брякаясь на свой стул у окна, — Иду с тобой на этого… программиста.

— Точно? — удивился я, — Ты же журналистом хотел стать?